к чему-то новому, было еще что-то, еще какое-то чувство. Я долго
не хотела себе в этом признаваться и, даже когда призналась, старалась
убедить себя, что это пройдет вместе с его разнообразными болями и
недомоганиями. Я имею в виду вот что: уже в первый раз поведение
Томми было слегка окрашено печалью – он словно бы говорил: «Да, мы
делаем это сейчас, и я рад, что мы это делаем. Но очень жаль, что так поздно».
И впоследствии тоже, когда у нас уже был настоящий секс и мы были
от него в восторге, – даже тогда это гнетущее чувство постоянно давало
о себе знать. Я всеми силами старалась от него защититься. Старалась,
чтобы мы любили друг друга на полную катушку – так, чтобы все плавилось
в жарком исступлении и ни для чего постороннего не оставалось места.
Если он был сверху, я высоко поднимала колени, в любой другой позе я
говорила ему все, делала все, что должно было, как мне казалось, добавить
огня и самозабвения, – но неприятное чувство так никогда и не уходило совсем.
Может быть, тут сыграла роль палата: солнечный свет, проникая через
матовое стекло, даже в разгар лета казался осенним. Может быть – то,
что случайные звуки, долетавшие до нас, когда мы лежали вдвоем, исходили
от доноров, которые слонялись вокруг или шли через территорию по своим
делам, а не от воспитанников, спорящих на траве о романах и стихах. Может
быть – то, что порой, даже когда мы отдыхали друг у друга в объятиях после
острейшего наслаждения, когда пережитые только что моменты еще плыли
в памяти, Томми говорил что-нибудь вроде такого: «Раньше я легко мог два
раза подряд. А теперь не получается». Тогда это чувство разом выступало
на первый план, и мне приходилось прикладывать к его рту ладонь, чтобы мы
могли просто тихо полежать рядом. Томми, я уверена, тоже его испытывал:
всякий раз после чего-то подобного мы оба очень крепко стискивали объятия,
словно надеялись благодаря им избавиться от этого чувства.
(с) Кадзуо Исигуро «Не отпускай меня»